Николь издали увидела, что ворота открыты, и от радости закусила губу. Значит, они не остановятся возле стражи, не будут толпиться, ругаясь и разводя подальше недовольных лошадей, пока охрана возится с тяжелыми засовами. Любая заминка для нее – это верное разоблачение. «Идем, идем без остановки, – про себя внушала девочка конюхам и коням. – Идем, идем, идем!»

– Что-то вы рановато нынче! – окликнули неподалеку.

Николь узнала этот голос, и сердце ее пропустило один удар.

– Ранняя пташка съедает самого жирного червячка! – отшутился парень, идущий первым.

– Жирный червяк этой пташке явно не впрок! – отозвалась Бернадетта.

Вокруг засмеялись: мальчишка был толст и страдал из-за своего неукротимого чревоугодия.

Старуха прошла мимо вереницы. Ветер развевал ее черную, как вороний хвост, юбку. Она мазнула по девочке взглядом, но не остановилась, лишь слегка замедлила шаг.

Николь вжала голову в плечи, боясь обернуться. Ворота все ближе, ближе… Вот уже первые лошади прошли под стеной, вот уже их копыта стучат по мосту… Скоро придет и ее черед. Там, невдалеке, стена расступается, и видна выплескивающаяся на край далекого поля волна леса, что призывно шумит, и трепещет, и зовет к себе: «Иди к Арлетт, она ждет тебя! Отныне тебе не страшна ни одна чаща, ведь хозяйка лесов – твоя мать».

Николь ускорила шаг, и вдруг споткнулась, словно налетев на преграду. Впереди, у ворот, стоял, опираясь на костыль, Жермен и болтал с одним из стражников.

Пройти мимо него незамеченной было невозможно, Николь поняла это сразу. Бежать поздно, да и некуда: позади пустая площадь. Оставалось только идти, низко наклонив голову и надеясь на чудо.

Десять шагов.

Девять.

Семь.

Краем глаза она видела, как младший конюх прищуривается, рассматривая незнакомого мальчишку, которому норовистый Баламут так спокойно позволяет идти рядом. Стражники не обратили бы на нее внимания – мало ли кого эти лентяи взяли в помощники! – но с Жерменом этот фокус не пройдет.

Шесть шагов. Она даже не успеет вскочить на коня.

– Эй, хромоногий! – так пронзительно завопили сзади, что Николь вздрогнула. Лошадь, идущая впереди, испуганно шарахнулась вбок, и едва удержавший ее парень пробормотал нелестное в адрес горластой ключницы. – Ты, ты, голубчик!

Бернадетта явно обращалась к Жермену.

Младший конюх вскинулся.

– Его милость с утра спрашивал о тебе! – с той же громкостью известила Бернадетта. – Где, говорит, этот бездельник и дармоед? А я ему говорю: возле других дармоедов ошивается!

– Его милость ускакал с отрядом час назад! – воскликнул Жермен.

– Должно быть, хотел дать распоряжения к своему возвращению, – не смутилась старуха. – Но тебе виднее, где встречать хозяина. Точи лясы и дальше, хе-хе!

Жермен не на шутку встревожился.

– Эй, постой! Что еще сказал граф?

Начисто забыв о странном мальчишке, прижимавшемся к Баламуту, конюх заковылял вслед за Бернадеттой так быстро, как только был способен.

А Николь беспрепятственно миновала ворота. Никто не окликнул ее, никто даже не пригляделся к вихрастому мальцу, отчего-то держащемуся возле коня не с той стороны. Не смея верить своей удаче, она вместе со всеми перешла через каменный мост, затылком ощущая угрозу, исходящую от нависающей позади серой громады замка.

На первом же изгибе дороги девочка нырнула в крапивные заросли. Дождавшись, когда все скроются из виду, она выбралась с другой стороны и, пригибаясь, побежала в сторону леса, на ходу расчесывая вздувающиеся розовые волдыри.

Ей удалось ускользнуть!

Обратный путь оказался долгим. Но Николь шла и шла, не чувствуя усталости. Ее переполняло неведомое прежде счастье, от которого она стала будто хмельная, и если бы попался ей по дороге случайный путник, решил бы, что встретил помешанную. Она то смеялась, то плакала, и с губ ее лилась песня, состоящая из одного-единственного слова.

– Мама, мама, мама, мама! – пела Николь на ходу. – Мама-мама-мама-мама!

Она без конца проигрывала в воображении сцену их встречи, не видя ничего вокруг, а потому заметила неладное лишь тогда, когда ступила под своды дубравы. Николь остановилась как вкопанная, и счастье, плескавшееся в ней через край, пересохло в один миг, а на его месте разлилось предчувствие страшной беды.

Над поляной, где была лачуга Арлетт, расползался черный дым.

Глава 23

В воздухе кружились серые хлопья и медленно, как снег, опускались на свежее пепелище. Николь ступала по теплой земле, перешагивая через обугленные бревна, обломки крыши, подернутые сединой пепла доски, в которых с трудом угадывались ставни… Кое-где струйки дыма поднимались черными змейками из-под завалов – такие места она обходила стороной.

Возле того, что было когда-то сараем, она наткнулась на козу. Немного постояла, глядя на побуревший мех, и двинулась дальше.

Ветер, налетая порывами, подкидывал золу в горсти. Серебристая пыль беззвучно оседала траурной каймой на скукожившихся от жара листьях.

Лес выцвел и потускнел, как старик, стоящий на пороге смерти. От куста жимолости, опаленного дыханием огня, остался прозрачный остов, словно призрак былого цветения и счастья. Все вокруг погрузилось в глубокое тяжелое безмолвие, которое нарушали лишь треск догорающих бревен и шаги Николь.

Арлетт она нашла за домом. Ей пришлось потратить некоторое время на то, чтобы растащить груду толстых, тяжелых обрубков, которыми было завалено тело. Некоторые из них с одного края оказались обуглены, и когда Николь закончила свою работу, ладони у нее были в саже. Девочка тщательно вытерла их о рубаху, чтобы не испачкать лицо матери, и опустилась на землю рядом с ней.

Грудь Арлетт она прикрыла, оторвав длинную полосу от ее юбки и соорудив из нее что-то вроде накидки. Это было хорошо, это было правильно, потому что Арлетт показалась ей какой-то холодной. Николь прижала мать к себе, стараясь устроить поудобнее, чтобы та видела не пожарище, а край леса, и тихо запела.

Она ласково провела ладонью по белой щеке матери, убирая выбившиеся пряди.

У нее затекла рука, но она боялась поменять положение, чтобы не потревожить Арлетт.

Она пела и пела, баюкая Арлетт, зажмурившись, чтобы дым не разъедал глаза, а пепел все падал и падал, заметая их.

Пой, Птичка-Николь, пой. Пока ты поешь, время остановилось. Не зря говорят, что твои песни зачаровывают. Заколдуй себя, и эту мертвую поляну, и разоренный дом. Верни все, как было: золотые всплески солнца в волнующейся дубраве, сверкающих стрекоз, шерстяной мох под скрипучими ступеньками крыльца. Оглянись вокруг, Птичка! Видишь, что сотворил твой прекрасный голос с растерзанным сердцем леса? Вновь благоухает жимолость, сушится под навесом шалфей, Арлетт в тени дома раскладывает принесенные утром травы, отгоняя надоедливую белую козу и с улыбкой поглядывая на тебя.