Арлетт осела на пол.

Лачуга ходила ходуном, словно ребенок играл коробкой, в которой сидели две куклы. В такт равномерным толчкам раздавались оглушительные удары сердца Арлетт.

– А-а-а-а! – застонала, скрючиваясь, ведьма.

Она выгнулась назад, словно ее ударили в спину. Вены на шее страшно набухли, в горле что-то забулькало и вырвалось наружу звериным хрипом. Ведьму подбросило, и она упала на пол.

Стук сердца стал невыносимым. Арлетт стиснула ладонями виски.

Удар.

Удар.

Удар.

Темнота.

Когда Арлетт пришла в себя, существо на полу шевелилось. Оно сжимало и выпрямляло пальцы, точно младенец, вытягивало шею, скребло ногами и наконец, убедившись, что тело подчиняется ему, осторожно поднялось.

Онемевшая Арлетт смотрела, как оно ощупывает свое новое лицо.

Большой рот с тонкими губами, высокий лоб, острый подбородок… Последнее превращение свершилось на ее глазах. Седые пряди вытянули из воздуха золотой свет, засияли, закрутились в кудри.

Свеча покатилась по столу и с шипением погасла.

Ведьма отбросила волосы со лба, перешагнула через Арлетт и вышла из дома.

…Арлетт долго сидела неподвижно, словно окаменев. Если бы кто-то заглянул в окно, то решил, что женщина спит, привалившись к стене. Но глаза ее были открыты.

Когда утренние лучи скользнули по стенам, Арлетт очнулась. Милосердная темнота, скрывающая правду, рассеялась, и больше ничто не могло удержать ее от того, чтобы взглянуть на свои руки.

Протяжный мучительный крик нарушил лесную тишь. Но его никто не услышал, кроме сороки и пары белок, резвившихся на крыше.

– Ведьма выполнила свое обещание. Она увела убийцу за собой. Женщина вошла в дом старухи, и женщина вышла из него, оставив старуху внутри. Я осталась жива, а разве не об этом был наш договор?

Арлетт придвинула кружку и допила горький отвар, не морщась.

Потрясенная, Николь не могла вымолвить ни слова.

– Несколько дней я была как безумная, – спокойно продолжала Арлетт. – Не могла ни есть, ни пить. Когда я смотрела на свои морщинистые руки, хотела отрубить их, лишь бы не видеть, во что превратила меня ведьма. Если бы не Симон, я бы сотворила с собой что-нибудь. Но когда в ушах у меня отзывался крик «Беги!», я вспоминала, что он желал для меня жизни, а не смерти.

– Даже такой жизни? – не выдержала Николь.

Арлетт понимающе улыбнулась.

– Да, девочка моя, даже такой.

Николь поднялась и распахнула окно. Ей стало тяжело дышать.

Симон де Вержи, кормилица, спящее дитя, старик, мечущийся по двору, стояли перед ее глазами, как живые. А за ними бледнело лицо молодой женщины, слышавшей последний крик своего ребенка.

– Душно тебе? – посочувствовала ведьма.

Девочка пыталась что-то сказать, но не сразу смогла справиться с судорогой в горле.

– Что… что же ты стала делать потом?

– Принялась осваиваться понемногу, – пожала плечами Арлетт. – Отыскала запасы еды, нашла книги – они были хорошо припрятаны. Хотела уйти, но куда уйдешь? Замок разграблен, все убиты. Я по ночам тайком пробиралась к придорожному трактиру, подслушивала разговоры. Оттуда и узнала, что Симона нашли мертвым на площади. Ко мне он прорывался, я знаю – ему ведь казалось, что я осталась в горящей конюшне.

– А твой отец?

– Скончался на следующий день после того, как узнал о резне в Вержи. Я могла вернуться в наше захудалое поместье. Но кто признал бы меня в седой старухе!

Николь обвела стены таким взглядом, будто увидела их в первый раз.

– Ты осталась здесь… – прошептала она.

– Да, лягушоночек. Пришлось мне учиться врачевать. Люди-то по-прежнему шли к ведьме. Книга – вон та, что на столе, – оказалась воистину бесценной. Я по ней и кровь останавливала, и роды принимала, и грудную хворь выгоняла…

Старуха подошла к сундуку, склонилась над ним.

– Еще одну покажу тебе, – донесся до Николь ее глуховатый голос. – Вот, смотри-ка.

Арлетт протянула девочке книгу в коричневом, как земля, переплете с проступающими на корешке непонятными узорами. Раскрыв страницы наугад, Николь увидела великолепно прорисованную ветку ольхи, а рядом – крупную сережку и срез коры.

– Все здесь написано, – с гордостью сказала Арлетт. – Про любую траву, про каждый цветок. И когда собирать, и как заваривать, и где хранить.

Холодный ночной воздух из открытого окна привел Николь в чувство.

– Венсан Бонне полжизни бы отдал за такую, – пробормотала она.

– А многие и мою жизнь забрали бы в придачу. Этой книге цены нет! Потому храню как зеницу ока. Ты первая ее видишь.

– А еще есть?

– А как же! С заговорами, старая, истрепанная, половина страниц вырвана. Я уж как могла ее разбирала, кое-чему научилась, кое-что и сама додумала. Уж признаюсь тебе, – старуха понизила голос, – и я сама помаленьку записывать начала все, что со мной случилось…

– Про источник ты тоже в книгах ведьмы прочитала?

Арлетт спрятала книгу обратно в сундук и уселась на пол, скрестив ноги.

– Нет, источник я сама разведала, лягушоночек. Забралась как-то за тридевять земель, решила в лесу заночевать. И вдруг мороз ударил. Да какой! Май, а с неба снег валит, листья звенят от холода. Стала ветки собирать для костра, поскользнулась, упала и руку чуть не насквозь проткнула. Осмотрелась, вижу – невдалеке валуны торчат.

– Те самые?

– Да, они. Хотела я за ними от ветра укрыться, а наткнулась на вонючий родничок. Но к тому времени у меня уже кости трескались от мороза. Так что, даже если бы там протухло три дюжины покойников, я бы не ушла. Забралась в лужу погреться, да и сама не заметила как уснула. Проснулась, смотрю, а от раны только след остался! Затянулась. И остальные порезы зажили.

Арлетт показала сухую кисть, исполосованную шрамами.

– Тут я, дура, решила, что нашла источник молодости. – Она рассмеялась, но Николь не нашла в себе сил ответить ей улыбкой. – Вернулась домой, запаслась едой, снова отыскала это место и залегла в воду, как медведь в берлогу.

– И долго ты пролежала?

– Трое суток.

Николь вспомнила, как рвало ее после единственной ночи, и содрогнулась.

– Ничего, хороший урок мне вышел, – трезво заметила Арлетт. – Когда я выбралась из воды, даже идти не могла. А мешок мой лежал под камнями. Я к нему и направилась.

– За снадобьем?

Арлетт снова улыбнулась:

– За зеркальцем, девочка моя.

Николь явственно представила, как по серой земле ползет нагая женщина, ползет долго, мучительно, задыхаясь и кашляя. Как тянет она руку к своей суме и вслепую пытается нащупать коробочку, которая даст ответ на ее вопрос.

Но в глубине души она все знает. Знает до того, как видит свое отражение: перекосившийся рот, обвисшие щеки, седые мокрые космы, облепившие морщинистое лицо.

– Не скажу, что зеркало меня порадовало… – весело признала Арлетт.

Всхлипнув, Николь бросилась к ней. Вцепилась в опешившую старуху, прижалась с такой силой, что хрустнули ребра.

– Мне так жаль… – рыдала она. – Арлетт, мне так жаль!

– Бог ты мой, девочка…

Стиснутая в крепких объятиях, Арлетт едва могла пошевелиться.

– Вот же глупости… – насмешливо по своей привычке начала она.

Но Николь рыдала так горько, что старуха осеклась.

– Послушай, лягушоночек, все уже в прошлом. Смирилась я давно, слышишь?

Девчонка подвывала и лопотала что-то неразборчивое.

– Да что ты меня оплакиваешь, как покойницу! – рассердилась старуха. – Я живая!

Николь что-то пыталась выговорить. «Бедная… – сквозь всхлипы разобрала Арлетт, – бедная моя, несчастная… Горе… Горе какое…»

– Угомонись! Давно в песок ушло это горе! – крикнула Арлетт, пытаясь оторвать ее от себя.

Но ей вдруг вспомнилось, как склонялся Симон над малюткой, и сонная кормилица смотрела в никуда, и ребенок сопел в одеяле, выпростав ручку, а звезда светила ровно и ясно.

Сколько ночей потом она видела эту протянутую к ней детскую ладошку! Сколько снов, в которых она не уходила, а оставалась с ними, и все заканчивалось по-другому, правильно, как и должно было быть…